"Болий в вас, да будет как мений, и старей, как служай" (Лк. 22, 26)
В 1949 году отец Филарет был почти единогласно избран игуменом, чтобы мог он, как светильник, быть поставлен "на свещнице, и светит всем, иже в храмине суть." (Мф. 5, 15). Занимая столь почетное место, он сохранил величайшее смирение, а терпение и выдержка его еще более возросли. Он знал паству свою, свое словесное стадо, знал, кого нужно держать в строгости, а кого нет. Он знал характер, дарования и недостатки каждого. Более убеждением, чем наказанием, старался добиться достодолжного порядка и ангельской дисциплины от слабых и немощных.
Отец Филарет был истинным пастырем, который "может погибших словесных овец взыскать и исправить своим незлобием, тщанием и молитвою". Он был кормчим, что "получил от Бога и чрез собственные подвиги такую духовную крепость, что не только от треволнения, но и от самой бездны может избавить корабль душевный". Он был врачом духовным, который "стяжал и тело, и душу свободныя от всякого недуга, и уже не требует никакого врачевства от других". Он был истинным учителем, который "непосредственно принял от Бога книгу духовного разума, начертанную в уме перстом Божиим, то есть действием осияния, и не требует прочих книг" (преп. Иоанн Лествичник, "Слово особенное к пастырю").
Он редко упрекал кого за ошибки. Напротив, призывал на помощь всю свою мягкость, чтобы самому не пасть жертвой беса гневливости и осуждения. Когда один из молодых монахов праздно болтал со старшими отцами, он призвал его к себе и посоветовал прекратить праздное времяпровождение и пустые разговоры, но прямо на месте, при других, "не ругал его.
Он часто говорил: "Монашеская жизнь основана на трех составляющих, а именно: послушание, целомудрие и нестяжание, и помимо этого: ежедневные богослужения и правило — это для монаха, что два его глаза". Богослужения — это совместные молитвы всей братией в церкви, согласно монастырскому уставу, а правило — это отдельные молитвы и поклоны, творимые монахами келейно. "Если одно из двух Вы не выполняете, — говаривал отец Филарет, — то одного глаза лишаетесь. А если оба не выполняете, то погружаетесь во тьму и становитесь духовными слепцами".
Старец хотел, чтобы чада его обладали духовным зрением, ясными и здоровыми глазами, умами, освещенными молитвой и покаянием. По этой причине он окормлял паству свою, не зная сна и усталости. У благословенного Старца было обыкновение после Шестопсалмия затепливать свечу и обходить церковь, проверяя, все ли отцы присутствуют. Если замечал чье-либо отсутствие, посылал к этому монаху послушника, чтобы позвать его на утреню, или, чаще, сам шел в келью того и вопрошал: "Брате, в чем дело?" Не оставлял этого он и в старости, несмотря на боль, причинявшуюся ему двойной грыжей. Он чувствовал себя ответственным, если кто-то не приходил к утрене по небрежению или желая поспать. Но двигала им и любовь к братии: он должен был убедиться, не заболел ли отсутствующий монах, не требуется ли ему срочная помощь.
Будучи игуменом, он делал многие работы, которые обычно выполняются послушниками, управлял по примеру Господа нашего и Учителя Иисуса, то есть "зрак раба приймь" (Фил. 2,7). Его можно было видеть и замешивающим тесто для просфор, и у печи, и в швейной мастерской. Он был первым на общих послушаниях, когда трудилась вся братия. Отец Игумен не боялся испачкать руки, занимаясь грязной работой. Но считал, что простой работой руки его очищаются, смазываются елеем смирения и больше тогда подходят для совершения небесных святых Таинств.
Характер отца Филарета не изменился с занятием места игуменского, он сохранил свое смирение и простоту. Раз или два он хотел даже оставить это служение, но братия ему воспротивились. "Ах, глупец, как же я обманулся, когда согласился быть игуменом, — повторял он. — Когда был я простым иеромонахом, служил каждый день, совершая Литургии, возносился душой на Небеса. А сейчас — тут не ладно, там не так."
Каждый месяц Старец кропил святой водой сады и виноградники монастыря, и делал это чаще, если растения поражались какой-либо болезнью.
Он часто переносил святые мощи из монастыря на подворье Приснодевы в Халкидики. Там были стада, оливы, сосны, которые он также регулярно окроплял святой водой. И благодать Господня была с молитвами Старца.
Однажды, в праздник свят. Иоанна Златоуста (13 ноября), он вынес мощи Святителя и возложил их на Святой Престол перед всенощной. Весь собор наполнился благоуханием. Входя, отцы в изумлении спрашивали друг друга: "Что это? Что за благоухание?"
Для афонских монахов святые мощи, наряду с чудотворными иконами, являются величайшими духовными сокровищами. Святые мощи говорят отцам о победе Церкви врагов своих. Небо и земля, небесное и земное объединяются. Действительно, невыразимо словами величие Господа, являющего Себя в благодать несущих святых мощах Велик Ты, о Господи, и нет слов воспеть чудеса Твои!
Пред Божественной силой и благодатью святых мощей и сердце отца Филарета наполнялось желанием славословий.
"Царствие Небесное нудится (с нуждею восприемлется)"
"..и нужницы восхищают е" (Мф. 11,12). Отец Филарет хорошо знал эту истину, изреченную устами Господа нашего. Он был верный и мудрый монах. "Кто есть инок верный и мудрый? Кто горячность свою сохранил неугасимою, и даже до конца жизни своей не переставал всякий день прилагать огонь к огню, горячность к горячности, усердие к усердию и желание к желанию" ("Лествица, возводящая на Небо", Слово 1).
Его постоянное усилие состояло из уединения, нестяжания, пощения, терпения, молчания, лишений.
Он никогда не пренебрегал монашескими трудами. Каждый год совершал, как положено, полное трехдневное воздержание от пищи и воды в начале Великого Поста. Однажды сказал даже в конце этих трех дней: "У меня хватит сил еще на три дня продолжить полное воздержание".
С того часа, когда вступил на Святую Гору, на это поле брани воинов Христовых, и взялся за плуг монашеской борозды, он не поворачивал назад, не жалел себя. Ради любви ко Христу оставил своих родственников и друзей. Они звали его вернуться в село. Мать, вздыхая, писала ему со слезами с просьбой приехать, хотя бы к концу жизни ее. Он же, пребывая в послушании у духовника, не хотел и думать о своем возможном отъезде со Святого Афона. У него был брат по имени Фома, который два-три раза в год приезжал к нему. Брат говорил: "Почему бы тебе хотя бы раз не приехать в село, чтобы совершить для нас Литургию? Ты совершенно отрекся от нас". Фома хотел, чтобы брат его стал священником в их деревне. Но если бы была на то воля Божия, то об этом ему сказал бы его духовный отец а не брат-мирянин.
И Фома подучил ответ от Первомученика, небесного покровителя монастыря, который был небесным покровителем и отца Филарета.
Была ночь. Фома спал в монастыре. И увидел он во сне св. Стефана, строгого и сурового.
"Неблагодарный,— сказал он Фоме. — Разве недостаточно тебе того, что ты пришел сюда повидаться с братом? Но ты хочешь забрать его в деревню?".
Фома в ужасе проснулся. Явление Святого его очень испугало. Больше он не осмеливался и думать о своем плане.
Приснопамятный Старец усердно исполнял свои духовные обязанности. Поучая чад своих, говорил обыкновенно: "Отцы и братия, да станем прилежать духовным обязанностям нашим, и Божественное Провидение позаботится о всех нуждах наших Сострадательный, любящий Бог не оставит нас, когда мы ради любви к Нему откажемся от мира и всего мирского. Он будет питать нас. Разве не говорится: "Ищите же прежде Царствия Божия и правды Его, и сия вся приложатся вам" (Мф. 6,33)?"
Он был не только усерден, он был точен, И точность его в совершении монашеских трудов была примером для всех. Каждую полночь поднимался он на молитву. "Полунощи востах..." — эти слова Давида (118,62) постоянно звучали в душе его.
Келья его была простой и аскетичной. У него не бывало ни сахара, ни кофе, ни каких-либо других продуктов, которые имели у себя другие братия. Низкая табуретка, которую использовал он для творения умной молитвы, была его "лествицей, по которой Господь спускался с Неба", "мостом, ведущим на Небо любителя добродетели и тишины".
Когда его возводили на место игумена, отцы, совершавшие поставление, пожелали посмотреть келью его. Войдя, они были поражены, словно громом. Они увидели голые стены. Кровать составляли простые доски, а матрац, набитый козьей шерстью, был сделан из тех грубых мешков, в которых давят оливки. Подушка была набита сухой травой, было еще простое одеяло. Он сам частенько смиренно брал в руки метлу, выполнял и другие работы, предназначающиеся для послушников.
Не тратил он времени на праздные разговоры, не обсуждал мирских или политических тем. Не желал видеть газеты. Всегда оставался в тени, не говорил громко. При разговоре смиренно опускал глаза долу. Хотел не на людей смотреть, а на Бога. Во всем проявлял терпение "недремлющий страж своих чувств". Его скромность и простота вызывали безграничное уважение.
В некоторые зимы в монастыре Костамонит снег держится по пятнадцать-двадцать дней. У всех отцов в кельях были печки. У Старца же печки не было. Отец Нифонт, отвечавший за отопление, бывало почтительно говорил ему: "Отче мой, в твоей келье тоже надо бы поставить печку".
"Оставь, отче Нифонте. Потом".
И так он постоянно откладывал установку печки, а холодное время мало-помалу проходило. Поставили ему печку лишь года за два или за три до его смерти.
Открывавшие дверь его кельи, неизменно заставали его за одним и тем же: за коленопреклоненной молитвой.
Он был истинный монах. Примером был для других и в пощении.
Отец Евфимий, бывший в миру крестьянином и пастухом, которому всегда благословлялись тяжелые работы, однажды сказал ему: "Старче, я не боюсь работы, когда поем хорошо".
"Плоть, чадо мое, — ответил он, — не боится работы, она боится поста".
Когда ему было уже за семьдесят, приснопамятный Старец пешком раз отправился в Карею, до которой от Костамонита три часа ходу. Он пошел, сопровождаемый одним из братии и взяв с собой мула, но не сел на него. Дорога, казалось, не утомляла его. Он, как беззаботный ребенок, перепрыгивал через кустики.
Жалел ли он мула или делал так потому, что привык к трудностям? Очевидно, и то, и другое. Он смотрел на мула, думая: "Это тоже тварь Божия, сотворенная служить человеку — дивному, но смертному созданию". В душе монахов со временем рождается и крепнет такое чувство: "Я стал монахом не для того, чтобы мне служили, но послужить, даже и животным, и ради их блага потерпеть трудности".
