"Блаженны кротцын, яко тии наследят землю" (Мф. 5,5)
В духовном облике отца Филарета его главной чертой, давшей ему первозданную красоту, была милость Он был кротким, бесхитростным, не помнящим зла, он никогда не сердился; душа его была милосердной, долготерпеливой и жалостливой, истинным храмом Божиим. Ибо где есть мир и мягкость, и смирение, там Бог.
Благословенный Старец был живым примером кротости и потому был столь богат мудростью и благодатью. "Ни одна из добродетелей, — говорит авва Евагрий, — не дает столько мудрости, как кротость". Почти необразованный, отец Филарет благодаря своей евангельской богоподобной добродетели кротости обрел такую мудрость, что многие знавшие его говорили, что казалось, будто Дух Святой, а не он сам говорил устами его. Он говорил просто, без всяких изысков, но мудро. У многих святых была такая Богом внушенная мудрость и Богом данная благодать, полученная по великому смирению. Назовем здесь имена Моисея, Давида и аввы Бена, кротостью которого, по слову Палладия, были укрощаемы даже дикие звери:
"Один из старцев, которого и мы видели, по имени Бен, превосходил своей кротостью всех людей. Бывшие с ним братья уверяли, что ни клятва, ни ложь никогда не сходили с уст его, и ни один человек никогда не видал его во гневе. Он не произносил ни одного лишнего или праздного слова. Вся жизнь его проходила в глубоком безмолвии. Нрава он бьш тихого, во всем уподобляясь ангелам: в бесконечном смирении он считал себя ничтожеством. Уступая нашим усердным просьбам преподать нам слово назидания, сказал нам несколько слов о кротости.
Однажды гиппопотам опустошал близкие по соседству страны.
Земледельцы просили его о помощи. Придя в ту местность и увидав огромного зверя, он обратился к нему со словами:
— Именем Иисуса Христа запрещаю тебе опустошать эту землю!
Зверь бросился бежать, как бы гонимый ангелом, и никогда более не появлялся там.
Сказывали нам, что подобным образом в другой раз он прогнал крокодила..."
Один человек рассказал отцу Филарету о видении, о котором он прочитал в жизнеописании одного святого — а именно, что, когда заканчивается Божественная литургия, ангелы берут просфоры и несут их к Престолу Господню. Однажды Божественная литургия у Святого Гроба закончилась позднее, чем в других церквях, и несколько ангелов должны были ждать ее окончания, чтобы последовать за другими, унося просфоры И с того времени ревностный и простодушный старец Филарет старался завершить свою Божественную литургию раньше других на Святой Горе, чтобы не задержать ангелов (настолько он был простодушен). Поэтому на отдых после утрени он оставлял мало времени с тем, чтобы как можно раньше начать Литургию. В перерыве между службами никогда не спал из страха, что во сне подвергнется искушению, и все беспокоился, чтобы не задержать ангелов, которые должны возлететь с просфорами к Престолу Господню. Потому он всегда ударял в небольшой колокол раньше времени и стучался в дверь экклесиарха, призывая его готовить церковь, возжигать лампады и т. д.
Это не нравилось отцам, а особенно экклесиарху, обязанностью которого тоже было звонить в колокол. Но все терпеливо относились к этой повышенной ревности Старца.
Во время одной всенощной экклесиарх, отец Геннадий, спросил отца Филарета: "Старче, сколько времени должно пройти между утреней и Литургией?"
Ответ был: "Два часа," но было ясно, что Старец, по обыкновению своему, зазвонит в колокол раньше. На этот раз отец Геннадий пошел и запер церковь.
Все разошлись по кельям. Старец в тиши бодрствовал. То и дело посматривал на часы. Наконец, когда настал час ночи, он пошел звонить в колокол. Потом постучал в дверь кельи экклесиарха и смиренно, даже робко призвал его вставать (так как этот отец отличался некоторой горячностью нрава, боялся его раздражить — с одной стороны, чтобы не вводить его в грех, с другой стороны, чтобы его самого не мучила советь, что не проявил проницательности).
"Отче Геннадие, а, отче Геннадие!"
"Господи, да кто там? Что случилось?" — отозвался тот сонным голосом."
Это я, отец Филарет. Ты идешь зажигать лампады?"
"Хорошо, хорошо, иду," — и он продолжил спать.
Отец Филарет спустился по лестнице, подошел к двери церкви, взял другой ключ и попробовал открыть ее. Тщетно, дверь не открывалась. Он вновь поднялся по лестнице и постучался в келью отца Геннадия — никакого ответа. Он спустился вниз и стал ожидать у церкви — повсюду тишина, ни звука. Он начинал уже волноваться. Боялся, что может опоздать совершить Литургию, и что же будет с просфорами, которые должны забрать ангелы? Он снова попробовал открыть дверь.
Безрезультатно.
В этот момент вниз по лестнице спустился старец Нифонт, один из старшей братии, благочестивый и аскетичный, такого же возраста, как и старец Филарет.
"А, отец Нифонт, ты не поможешь мне открыть дверь?" — спросил он робко, как маленький ребенок, просящий о большом одолжении.
"Старче, сколько сейчас времени, что Вы звоните в колокол?"
Старец начал оправдываться и сказал под конец:
"А отец Геннадий, благослови его Бог, выставил меня".
И отец Нифонт с серьезным лицом, но смеясь в душе, ответил ему:
"И хорошо, что он так сделал. Вы каждый раз это с нами делаете".
Итак, старец Филарет сидел на улице в морозной зимней ночи молча, приходя в себя и молясь, когда появился сердитый отец Геннадий и с ходу начал роптать. Старец, чувствуя свою вину в том, что нарушил собственное обещание о времени начала богослужения, смиренно склонил голову и проговорил: "Благослови меня, благослови меня". Он с кротостью, которая смягчила бы самое твердое сердце, пал ниц пред учеником своим, чтобы совершить Литургию. "Благослови," и: "Благословенно будь," — эти слова, которые некоторым монахам даются с большим трудом, были легкими и естественными для отца Филарета. Так было и когда он был послушником, и когда стал игуменом, хотя всеми силами избегал грехов Он говорил это и добрым, чтобы побудить их легче признать свои ошибки, и дурно настроенным, чтобы успокоить их своим терпением и кротостью.
"Научитеся от Мене, яко кроток есмь, и смирен сердцем, и обрящите покой душам вашим" (Мф. 11,29). Эти слова Господа направляли все устремления его, все его слова и действия.
И всегда побеждал он своей кротостью. У этого монаха Геннадия был непростой характер, трудно было руководить им, но доброта и смирение Старца сделали его со временем послушным, настоящим агнцем. Как мы читаем в житиях святых Отцов, кротость побеждает даже свирепых зверей; она может укротить и свирепых людей.
Был еще один монах, более непослушный, чем отец Геннадий. Мы думаем, что читателям не во вред будет узнать о его неподобающем и дерзком поведении, узнать, что и в монашеских общинах, как в саду, иногда появляются сорняки. И через то мы сможем показать добродетельность старца Филарета.
Этот испорченный и бесстыдный монах был какое-то время экклесиархом и часто не слушался игумена и служащего священника. Однажды в церкви Старец сказал ему: "Чадо, поправь драконтион (толстую свечу) у св. Стефана, а то он сломается".
Монах повернулся, недовольно на него посмотрел и не сдвинулся с места. Но вскоре, чтобы избежать новой просьбы Старца, встал и пошел в алтарь.
Старец, жалея свечу, пошел сам и поправил. В этот самый момент послушник, являвшийся послушником лишь по наименованию, вышел из алтаря и сердито сказал ему:
"Зачем ты лезешь в чужое? Ты игумен или кто?" "Сейчас, чадо, драконтион не сломается," — сказал Старец и, склонив печально голову, вернулся на свое место, тихо шепча: "Да, а еще говорят, что добро, когда мы руководим молодых монахов".
Закончилась вечерня, зазвонил колокол на трапезу. Один из послушников вошел и позвал отца Игумена: "Старче, трапеза", но Старец продолжал неподвижно сидеть на своем месте, склонив голову. Пришел и другой послушник, и сказал то же самое, но Старец не двинулся. Он подошел ближе и увидел, что Старец почти без сознания. У него случился приступ инсульта. Отцы подняли его, отнесли в монастырскую больницу и оказали первую помощь. Позднее он поправился настолько, что вновь приступил к своим обязанностям.
Диавол, нападая на послушника, стремится, прежде всего, разрушить его отношения со Старцем. Величайшая слава Синая, преп. Иоанн Лествичник, учит нас: "Не ужасайся и не дивись, когда скажу тебе (ибо Моисей (и) мне о том свидетель), что лучше согрешить перед Богом, нежели перед отцом своим, — говорит преп. Иоанн Лествичник, — потому что если мы прогневали Бога, то наставник наш может Его с нами примирить; а когда мы наставника ввели в смущение, тогда уже никого не имеем, кто бы за нас ходатайствовал" ("Лествица", Слово 4-е, 121).
Слова Апостола: "всяка горесть, и гнев, и ярость, и кличь, и хула да возьмется от вас, со всякою злобою" (Еф. 4, 31), нашли свое воплощение в старце Филарете. Слово его было мирным и тихим, рядом с ним было, как в гавани, где не бывает волн, ни малейшего признака волнения или шторма. Он никогда не роптал и не жаловался. Он обладал неистощимым запасом выдержки и терпения. Когда проводил советы братии монастыря, сидел обыкновенно тихо и слушал.
"Старче, — спрашивали его, — что ты скажешь об этом деле?"
"Что же скажу я, отцы? Да будет так, как Вы скажете".
Иногда в конце совета говорил: "Теперь и я скажу, отцы и братия: приготовьтесь вкусить Тела и Крови Господних, примиритесь с теми, кто обидел, Вас, а потом дерзайте вкусить Трапезу Духовную ..."
Таким был духовный облик кроткого старца Филарета. В душе своей не знал он покоя, если между ним и кем-либо из братии возникали разногласия. Однажды он прервал проскомидию и сказал монаху Филарету: "Чадо мое, пойди и скажи отцу Паисию (его послушнику), чтобы он пришел, мы вместе преклоним колени. Между нами возникла холодность, я не могу так оставить".
Как только пришел отец Паисий, Старец и вслед за ним послушник пали на колени, прося друг у друга прощения. Старец Филарет мог пасть ниц даже перед новообращенным, если чувствовал вину.
Такое незамутненное, детское сердце было у отца Филарета.
О нем можно сказать словами преп. Исаака Сирина:
"Когда можно сказать, что достиг кто чистоты? — Когда всех людей видит он хорошими и никто не представляется ему нечистым и оскверненным, тогда подлинно чист он сердцем" ("Подвижнические наставления", 32).
Простота и чистота Старца.
Мы упустили бы очень важное в портрете старца Филарета, если бы не рассказали отдельно о его простоте, столь знаменитой у знавших его. Он был второй Павел Препростой, бесхитростный и простодушный.
В то время банкнота в сто драхм была меньшего размера, чем банкнота в десять драхм. Простой и добрый отец Филарет, которого не интересовали деньги, думал, что бумажка в десять драхм, раз она больше, и стоит намного больше, чем бумажка в сто драхм. Однажды его послушник, отец П., испросил его благословения отправиться в Карею полечить зубы.
У Старца было обыкновение складывать деньги, которые ему присылали его духовные чада из мира за сорокадневные Литургии или в виде пожертвований, в свой молитвослов, а потом он передавал их казначею.
"Он достал свой молитвослов и дал мне банкноту в сто драхм, — вспоминал отец П. — Потом подумал и сказал: "Возьми лучше эту, а то, вдруг, не хватит". И, забрав обратно банкноту в сто драхм, предложил мне десятидрахмовую! О, святая простота!"
Года за три до его смерти братия настаивали на том, чтобы он поехал в Фессалоники прооперировать грыжу, от которой страдал много лет. После долгих уговоров он, наконец, сдался. Перед отъездом отслужил молебен св. Стефану, приложился к его правой руке и поклонился братии. Пятьдесят лет он не был в миру! Все ему казалось странным. Увидев на дороге автомобили, сказал: "Отцы, я и не знал, что бывают повозки без лошадей". Он помнил только старые повозки, что тянули лошади.
Когда он впервые в больнице увидел медсестер в белых халатах, то восславил Господа. "Господь послал ангелов послужить мне," — сказал он и от смущения спрятал голову под простыней.
Живя на Святой Горе, он забыл, как выглядят женщины. Он думал о них, как о преп. Марине, великомуч. Варваре и т.д.
В монастыре Костамонит подвизался еще один монах, несравненный по простоте своей, — отец Агапий, который прежде был пастухом, пас овец и коз. Отец Филарет, сам столь простой, рассказывал про него забавную историю.
Когда отец Агапий был послушником на подворье в Трипотамос, казначей однажды сказал ему: "Апостолос (таково было его имя до пострига), приготовь к трапезе несколько вареных яиц, но не вкрутую, а мягкими".
"Благослови, Старче," — сказал Апостолос и побежал выполнять послушание.
Спустя несколько минут он вынул яйцо из кипятка, потрогал его и положил обратно. Немного подождал, вынул вновь, потрогал — все еще твердое. И в третий раз сделал то же самое, и понял с удивлением, что, оказывается, яйцо не становится мягким от долгой варки! Он позвал эконома, старца Германа, и сказал ему, заметно расстроенный:
"Старче эти яйца (да благословит Господь) не поддаются варке! Я их так долго кипятил, но они не становятся мягче".
Тогда старец Герман, едва удерживая улыбку, велел ему: "Апостолос, повари еще немного, и они дойдут". И Апостолос серьезно ответил - "Благослови, Старче!"
